мы вместе

e-mail: v-p-valius@narod.ru

Государственный выставочный зал "На Каширке"

     У отца не было возможности сказать: «Мы вместе». Когда он был жив, я не был художником. Такая вот у меня привилегия — говорю: «Мы вместе». Причем я имею ввиду и то, что мы оба выставлены «На Каширке», и общность позиций в отношении функций искусства в жизни, что совсем не очевидно, поскольку таковых функций очень много и очень разных, а также имею ввиду некоторых посетителей, которым наши картины не чужды. Разумеется «мы вместе» также потому, что я «украл» у отца все живописные приемы, которые только сумел (увы, удалось далеко не все), впрочем я это сделал по отношению к самой разной живописи, начиная где-то с наскальных рисунков и далее по времени вплоть до впечатлений сегодняшнего дня. Картины такие открытые — бери у них что хочешь, что можешь.
     Конечно, отцу хотелось, чтобы я был художником, и он в детстве пытался уговорить меня ходить в студии и таскал по музеям. Картины смотреть я любил, а вот студии никак. Я с детства усвоил, что ничего более скучного, чем занятия живописью нет. А сейчас для меня нет ничего более интересного. Разумеется это не потому, что я в детстве не любил писать горшки, цветы и т.п., а сейчас вдруг полюбил. Много воды утекло. И отец сбылся как совсем другой художник, чем он был в ту пору, когда пытался меня учить. Да и мое творчество началось отнюдь не с реализма.
     Оно началось с фотографирования видений. На выставке представлено несколько десятков таких фотографий, объединенных в пару коллажей, для удобства. А потом по фотографиям я писал картины. Думаю, этому не обучают в студиях, а также в высших учебных заведениях. Скорее, за это из них выгоняют. Сейчас я обхожусь без фотографий, но это вопрос технический, в принципе не важно, где вы встретили видение — в объективе фотоаппарата или в другом месте, например, прямо на холсте во время работы.
     Как этому научиться? Ну, для начала, надо сойти с ума. Ах, Вам уже расхотелось? Как знаете. Является ли мое творчество безумием? Обходя стороной психиатров, которые единственные имеют право припечатать человека таким диагнозом, я бы сказал «и да, и нет». Т.е. чем больше безумия, тем меньше творчества. И чем больше творчества, тем меньше безумия, но только при условии, что безумие где-то рядом. Примерно так же обстоит дело с умом и эмоциями: рассудок убивает чувство, чувство затмевает рассудок, но кому нужны рассудок без чувств, и чувства без мозгов?
     Активно моя жизнь стала соотносится с искусством вовсе не с началом собственного творчества, а задолго до этого. После смерти отца в 1971 году я начал участвовать в показе его работ зрителям, давал к картинам какие-то пояснения. Сначала это было в подвале его мастерской, которую затем отобрали, потом я и сам организовывал его выставки. Пусть это иногда не поднималось выше, чем: «Здравствуйте, пальто можно повесить здесь, проходите в комнату, пожалуйста», — но я делал это с отдачей и ощущением «если не я, то кто же?» И за это время я твердо усвоил, что картины пишутся для зрителей, для ума и сердца, чтобы зритель увидел их, и они бы запали ему в душу. В общем-то, для того, для чего мы привыкли ходить в музеи. Я узнал, что картины не умеют, да и не должны изгибаться на манер «Чего желаете?». Они уже были написаны, художник умер, менять нечего. И сейчас, будучи работающим художником, я стараюсь придерживаться того же принципа. Да, в общем-то, это в традициях русского, да и не только русского искусства. Вспомните Перова, Федотова, Верещагина, передвижников, в конце концов. Они писали проблемы. И стояли на своем.
     Разумеется, и мой отец, и я далеки от реализма. Но со времени передвижников в живописи совершено много открытий и прорывов и оказалось, что показывать проблемы и идеи сподручнее не обращаясь к реализму. Получается эффективнее, выразительней, динамичней. Но это все равно смысловое искусство, ориентированное вовне.