СВЕТЛАНА МАКСИМОВА
Стихи и проза

начало

рисунки

фото

видео

новости

об авторе гостевая

Из второй книги

«РОЖДЕННЫЕ СФИНКСАМИ»

КРЫЛАТЫЕ ЛЬВЫ
Б.Г.
Плывут и плывут - отвего их не видите вы?!
Зову и зову - это в небе крылатые львы!
Они на закат, на закат... и на запах свечей
Летят и летят в чешуе нераскрытых очей.
Мне дышится с ними морозно, свободно, легко,
Пока они пьют векового бельма молоко
До дна и до взгляда, до бездны ночного зрачка.
Им небо легко до последнего выпить глотка.
А там, на земле, все, как в славном аду - все ату!
А там, на земле, и колени примерзли ко льду.
И все не оттаять, и все не поднять головы.
А в небе - весна! Это дышат крылатые львы!
Как будто предвестье любви и предвестье беды,
Дыхание их, что ломает январские льды,
Дыхание их, что в простуженной флейте поет.
О, как мне знаком этот царственный томный полет!
Покуда мы любим и спим в нищете и тщете,
Покуда мы любим и спим на позорном щите,
Взлетаеют они, не спеша, со своих площадей.
И мы уж не те... Не ищите заблудших детей
В заоблачном логове этих погибельных зим.
Покуда мы спим - и по-львиному в небе летим,
И каждым изгибом подобны мы царственным им,
И нас уже нет - о, покуда мы грешные спим! -
Лишь уровень света в ложбинах изогнутых спин,
Лишь уровень крыльев да уровень гиблой Невы...
И все, что есть мы - это в небе крылатые львы!


ВСЕКРЫЛЬЕ

Дорога ли душа, дорога,
Большеглазая с реющим зраком?!
Эти карие берега
Над слезой вознеслись...
По оврагам
Я бродила и глину брала,
И лепила гнедых да каурых.
Пробивались два белых крыла
Из подшерстка, из меха, из шкуры.
Заполняли седой окоем,
Пламенели в сияющей плазме...
Расцветай шестикрылье мое!
Разгорайся мое большеглазье!
Тверди все подо мной - голубы...
Высм все надо мною - голубы...
То ли девы плывут, толь клубы,
То ли тучи встают на дыбы,
И кричат большеротые трубы.
И ликует крылатый народ
О суде позабыв и мериле.
Это праздник высокий грядет!
Это нить аистиха прядет!
Это вновь наступает всеркылье!


СТРАНСТВИЕ В СЕРДЦЕВИНУ РОЗЫ

И снится мне... Все снится мне Эллада,
Прапамяти рубеж,
И клинопись кристально-острых складок
Твоих одежд,
Раздутых ветром на античной вазе,
Расколотой уже напополам.
Помилуй Бог, все это было разве?!
Но только там
Была сама собою я
и просто
Ходила по земле.
Одежду, ниспадающую розой,
Оставив на скале,
Плыла я в полосе густого света,
Восставшего столпом
Пылающим...
И в одеяньи этом
Входила в каждый дом...
И все плыла в закате и восходе...
И так уж повелось,
Что все мы в сердцевину розы входим,
Пройдя насквозь
В снах мирозданья круги -
не отпрянув! -
Хоть луч, хоть меч!
Горячую багряную изнанку
Срывая с плеч!


* * *

Погоди... еще о самом главном
Я скажу тебе - глаза в глаза...
Изогнулась вся улыбкой фавна
В окнах виноградная лоза.

Если умирать - умрем на юге!
Под ногами - музыка горит!
Колокольчик медный в рваном ухе
У цыгана пьяного звенит.

Так живешь себе светло и славно,
Бережешь и честь свою, и сан,
Но приходит гость с улыбкой фавна.
- Странник, - говорит, а сам, а сам...

Голубей пускает он из уха,
И звенит, звенит его серьга.
И поклоны бьет ему старуха,
А на нем - козлиные рога.

Да и весь увит он виноградом,
И с рогами дьвольски хорош.
Он поет, что верным будет братом,
А продаст, наверно, ни за грош.

На порог бы прежде не пустила,
Ну, а тут забыла срам и стыд.
И откуда в нем такая сила?!
Под ногами музыка горит!

Отчего, о Боже, с нею вместе
Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!

Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.

Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы - божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.

А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то - музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!




ПАН

Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...
Сколько изопью из этой чаши -
Столько и продлишься ты в ответ,
Странник веселейший и горчайший

И раздастся песня в этот миг
Там, где в золотых глубинах сада,
Так по-детски спит у ног твоих
Маленький давильщие винограда.

Без царя в башке и без гроша
Будет предан он тебе отныне.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь песок твоей пустыни.

Он пойдет в гонцы и сторожа,
Он сожжет себя без всякой цели.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь тростник твоей свирели.

Так уж будет песня хороша,
Что и гибель он почтет за милость.
Свозь него вся музыка прошла,
А в тебе она остановилась.

И она в тебе шумит, как дождь
По ветвям смоковницы пониклой...
Сквозь кого ты музыкой пройдешь?
В ком ты остановишься Музыкой?


* * *

И страсть моя, как ненависть, чиста.
Так шепчет «не убий», что хоть убей...
И стаей раскаленных голубей
Срывается с полночного листа,
И восстает из пепла все белей.

Все горше и надгорнее парит.
И острый воздух, будто бы стекло,
Звенит и бьется в горле,
и навзрыд
О голосе нездешнем говорит -
Какое в нем пленительное зло.

Как беспощадна эта красота,
Которая по-своему спасет,
По-своему погубит и... восстав,
По-прежнему окажется чиста,
Но ты уже не та и он не тот.

И нет возврата и дороги вспять.
И никому вовеки не понять,
Что там, на высоте таких частот,
На высоте моих предельных нот
Добро и зло сливаются опять
В горячечную песенную новь.
И это есть та вечная любовь,
Что смерти не сильней и не страшней,
А лишь одно лицо имеет с ней.


* * *

В той памяти - запах горячего воска...
И голубь в лицо оплывает крылом...
И девочка бродит по миру в обносках,
И к птице больной припадает челом.

И руки прижаты к груди, а ключицы,
Как два полумесяца, в теле остры...
Слова несказанны, желанья пречисты.
Опять не случится... Но реют костры

Каких-то видений, гаданий и таинств.
Как воинства духа, грядут облака...
И боль, разрастаясь, под ложечкой тает
В предчувствии страшных вестей, но пока

В платке... и в надмирном венке благодати
Вдали от пророков слепцов и витий,
Светло и нестрашно земному дитяти
По огненным кругам с надеждой идти.

Лишь вздрогнут порою ключицы сквозь платье,
Как чаши весов неземного судьи.
Как два полумесяца разных галактик,
Зеркально сошедшихся в детской груди.


ЕГИПЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА

Оно длиней, чем вечность, это лето...
Пылает солнце лиц на амулетах,
А на сердцах лежит луна имен -
И нашу тайну знает только он...
Он ждет тебя за пыльным поворотом,
Он ждет тебя, твой вожделенный кто-то,
Он ждет, чтоб увести в свой страшный рай.
Иди за ним, но мне мое отдай...
Мы родились в Египте близнецами,
В утробе обменялись мы сердцами,
Рождаясь, обменялись мы руками.
А птицу нашу в медном истукане
Мы скрыли от назойливой родни...
Иди за ним, но мне мое верни.
Он ждет тебя, твой вожделенный некто...
Но возврати мне, брат мой, до рассвета
Ту музыку, что сладостно сочится
Из горла перерезанного птицы.
Ты выпустил ее, ты выпустил ее,
А это, брат мой, было не твое.
И мы стоим с единым небом вровень,
И ты идешь, идешь по следу крови,
И ты идешь, идешь за ним одним...
Иди за ним, но мне мое верни!
Мы в солнце восходящем отразились,
Когда расцвел в долине первый ирис,
Когда с Ярилой обнялся Озирис
За краем этой северной земли.
И все тысячелетия прошли.
Мы родились на севере певцами
От разных матерей, но близнецами.
И ты не вспомнишь Нил, Элладу, Рим,
Но ты опять идешь, идешь за ним -
То рыбаком, поющим в бурном море,
То мальчиком слепым в церковном хоре.
Иди за ним - он прячет шрам на горле,
А птичий профиль прячет он втройне.
Иди за ним - а он идет ко мне! -
Как музыка - бесплотен и неистов...
Иди за ним - мы в солнце отразимся,
Как тысяча веков... - иди за ним!
Он тает между нами, словно дым!..
И мы стоим,
мучительно и немо,
Одною кровеносною системой
Той музыки,
с Невой сомкнувшей Нил.
И ты во мне - идешь, идешь за ним!..
............................................................
Когда проснемся мы с такими снами,
Ты скажешь: что-то было между нами...
Ты скажешь: что-то было, что-то было
Там, на брегах божественного Нила.




* * *

Зови же меня сестрой,
Как звал бы в Древнем Египте
На ложе ночной порой,
Где смуглые мы, нагие...

Где головы на плечах -
То птичьи, а то шакальи,
Где плоть поет при свечах,
А души в белые ткани

Завернуты до бровей...
Однажды в полночной келье
Я вспомню, каких кровей
Слепое мое смиренье,

Монашеский мой покрой,
Надбровные эти платы...
Зови же меня сестрой,
Как было уже когда-то.





* * *

Сцепленные зубы
мертвому
разжимавшая
Песней,
Как будто ножом...
Подступавшая...
подступавшая
К сердцу,
как тайный ожог.
А на утро без всякой дрожи
Уходящая прочь
вместе с кожей
Того,
кто дороже всего...
Что же ты медлишь?!
Что же
Ты жалеешь его?!..
Тернии... тернии... нити
Ариадны и Парки... Термитник,
Создающий в своей пирамиде
Идеальный строй.
Там ты каждому будешь сестрой!
Ну, а кто
Тебя вспомнит той -
Танцующей в Древнем Египте,
На грядущее наступающей
Всей стопою - на шелк... на шов...
Зубы мертвому разжимающей
Песнею,
как ножом...




* * *

И штора встрепещет от первой волны,
И смуглое озеро тело
Звезду отразит на верхушке сосны,
Когда в молоко полнолуния мы
Войдем до бровей несмело...

Есть ночь...
И есть ночь!
И в конце-то концов
Есть праздник чумы над нами!
Друг в друге плывущие мы вниз лицом
С искусанными губами...

Есть тигры и львы в золотых очесах,
И птиц, и драконов много...
Есть ночь...
И есть ночь...
И еще полчаса
Для нас, позабытых Богом,

Которым не спать и ни шагу не сметь
За огненный круг объятий!
Есть ночь...
И есть жизнь...
и, быть может, смерть...
Но вряд ли, но вряд ли...
вряд ли...




* * *

Кончен бал! И в козла превращается принц!
Сумасшедшая фея обеих столиц
На дворцовую площадь выходит - адью!
Где-то между двенадцатью и девятью
Минуэтами первых полночных минут
Замыкает свой круг - то ли век, то ли кнут
Перехватом на горле, как будто лассо,
И дома оплетает безумной лозой.
Выхожу я на Невский и полночь давлю
Виноградными гроздьями и на твою
Наступаю тяжелую сочную тень,
Что вином забродила... И вот набекрень
Хромоногий прохожий сбивает колпак
И свирель достает из кармана... Итак
Начинается бал на полночной реке,
Где любовь в сумасшедшем кружась колпаке,
Топчет, топчет судьбы моей яростный плод
На одном чердаке, где никто не живет,
Где играет мой Пан на свирели для крыс.
И безумье всю ночь оплетает карниз
Этой буйной лозой, замыкающей круг
Пуповиной, обвившею весь Петербург,
Что висит над Элладою вниз головой
И стекает в кувшин виноградной Невой.
И смеется, смеется полуночный Пан -
Зреет в козьей башке его сладостный план,
Как проснемся с тобою мы между колонн
В славном портике крохотном, где испокон
Пели, пили вино и Платон, и Сократ,
И давили ступнями хмельной виноград
Наших сочных теней, что свисали на них
С парапетов Невы и ночных мостовых.
Выливая вино на пурпурный хитон,
Ставит Пан наши судьбы с тобою на кон.
И бросает он кости - иль пан, иль пропал! -
На дворцовую площадь и там у столпа
Отражает пузенью огромной своей
Голубые зрачки петербургских огней.
Все свершилось отныне и все решено -
Становлюсь я хромому Сократу женой.
И сварливой Ксантипе теперь меж колонн
Снится каждую ночь недоступный Платон.
Кончен бал! Кончен праздник взбесившихся лоз!
Хромоногий прохожий хохочет до слез,
Загоняя в загоны баранов и коз,
Выпуская из клеток общипанных птиц...
И крадется в козла превратившийся принц
За безумною феею питерских крыс.


* * *

И кажется я, вправду, чьей-то дланью
Облачена, как будто в одеянья,
В пространства светоносные такие,
Где ни тоски моей, ни ностальгии
По родине, которой больше нет,
Взамен которой только долгий свет,
Вплетенный тонкой нитью в те пространства,
Где не устали мы от горних странствий
На родину, что все-таки настанет...
А снег июльский в пламени не тает!..
А солнце в горле стынет снежным комом!..
И паузой меж молнией и громом
Последнее застыло поколенье,
Лелея бег постыдный на коленях.



ЛАСТОЧКА

Мы почти не устали в пути...
Узнаешь этот старый чердак?..
Впрочем, ласточка, ты не суди,
Если что-то не так.

Ты мне глиняный город слепи,
Пой, люби и ликуй!
Крепит мир над фасадом слепым
Каждый глиняный твой поцелуй.

Ночью глина стекает с волос,
Ночью я и сама не своя...
Где же, ласточка, нам привелось
Этот глиняный рай изваять?

Средь каких почерневших колонн,
Над какою такою страной?
Это ласточка, твой Вавилон,
Крепко склеенный детской слюной.

Это наш опустевший сосуд -
В камни старые вина ушли.
Молоко из развалин сосут
Молодые ужи.

И змея оплетает крыльцо,
Разбухая от зимних дождей.
Идол каменный брызжет в лицо
Из гранитных грудей.

Рассветает... почти рассвело...
Что, родная, с тобой?..
Это, ласточка, твой Вавилон.
Пой же, ласточка, пой!


* * *
Урожай Вавилонского сада
Да вселенской давильни нажим...
Мы с тобою, как гроздь винограда,
В этом чане, обнявшись, лежим.

И веселые смуглые ноги
Лихо пляшут на наших костях.
И кровавые римские тоги
Веселятся над башней, как стяг.

Тень от башни ползет Вавилонской
И теряется в снах и веках,
Где заря распеленута розой
У Марии на вечных руках,

Где поют и подводят итоги
Виноделы столетья спустя...
И веселые смуглые ноги
Лихо пляшут на наших костях...

Боже правый, я так виновата,
Что упиться бы этой виной!
Ты послал мне любимого брата -
Я пустила его на вино.

Со святою своей простотою
Вся запутавшись в этом родстве,
Я была никудышней сестрою -
В Вавилоне, Египте... в Москве...

А потом в ледяном Петербурге
На крысином сквозном чердаке
Я писала, все пальцы обуглив
В самой первой наивнной строке -

Урожай Вавилонского сада...


* * *
И в красном я вышла,
и в красном я в город вошла...
И лопались почки,
и млечно вскипала сирень,
Где сада касалась
моей багряницы пола -
И мир до корней
прогревала пурпурная тень.
И кровля, как лотос,
взрывалась в ночи надо мной.
А если я в поле
свершала ночлег и обед,
То все небеса
надо мною
вздымались волной,
И небо седьмое
раскрыться
спешило вослед.
Когда же я в храмы
входила в багряном своем,
То все купола
разжимали свои пелестки.
А если я кровом
дерзала назвать окоем,
Пространство иное
мои холодило виски.
Так вот,
что мне значили
вещие эти слова:
Нигде не коснется
покрова твоя голова,
Нигде не найдешь ты
ни кров,
ни отеческий дом,
Покуда ты будешь
в багряном,
в багряном своем.


* * *

Не называя вслух сосну сосною,
Но девою смуглеющей от зноя,
Не ведающей страха наготы,
И эту стену льющейся воды
Не называя ливнем и потопом,
Но лишь судьбой, восставшею подобно
Мечу,
что между нами кем-то вбит...
А мы лежим лицом к лицу навзрыд.
И в эту сталь мы насмотрелись вдосталь,
Где наши лица обоюдоостро
На лезвиях навек отражены...
...И долго выхожу я из волны,
Как будто захожу в нее я трижды,
Где словно свет умерших звезд стоишь ты,
А в нем сосна стоит, как в янтаре.
И это половодье в январе
Не называя карой и потопом,
Давай войдем в него без страха оба,
Войдем в потоп, как в праведный ковчег,
И не рискуя более ничем,
Судьбу, что словно меч стоит меж нами,
Своими мы окрасим именами.


* * *
И все-таки еще не осень даже,
Хоть на исходе август поколенья.
Под аркою дворцовой - звуки банджо...
И низкое загадочное пенье

Ложится ярким отсветом закатным
На площадь, на дома, на наши лица.
Война и революция - за кадром...
Но август поколенья длится, длится.

Он длится от подмостков до подмостков -
Меж гитаристом рыжим и флейтистом
Надменный и всезнающий подросток,
Поющий на неправильном английском.

И местный сумасшедший здесь, представьте!
Он пьет за все - за рок, за джаз, за кантри!
Пурпурная бутылка на асфальте
Горит, как столп огня, в густом закате.

И пляшет босоногая Алиска,
Веселая хмельная адалиска.
Пляши, мой свет, сентябрьский холод близко,
Но август поколенья длится, длится...

Блаженный август юной певчей голи,
Где мызка стоит себе, как башня,
А город, словно тень ее всего лишь...
И звуки банджо...

И звуки скрипки... И конечно, флейты...
И те улыбки, что не шире Леты...

Футляр скрипичный с мятыми рублями
Лежит, как череп Йорика пред нами.
Звонят колокола в соседнем храме...

И это репетиция оркестра,
Идущего путем все тем же крестным
В той башне вверх по летнице спиральной...
А ну, скрипач залетный, подыграй нам!

Обещанный отверженным и сирым
Весь град небесный родины вчерашней
Лежит у наших ног, когда над миром
Мы высоко поем на этой башне.


* * *
Но в добрый, но в самый счастливый наш час
На Невском играет божественный джаз.
Трубач бородат и взъерошен.
Он к небу развернут своей бородой.
И в небо впечатан он вместе с трубой
Счастливой смеющейся рожей.

И ангелы шумно толпятся над ним.
Лишь ноту берет - и рыдают они
От счастья: «Гуляем! Гуляем!»
Мы катимя вниз, пропадаем, горим,
Но все же ведет нас причудливый ритм
По белым хребтам Гималаев.

Ах, нищая птица! Ах, птица- змея!
Он снова трубу поднимает, смеясь.
Он первый трубач Петербурга!
Куда он зовет нас над темной Невой?
Он солнце вдыхает - и нота его
Возносится, как Джомолунгма!


* * *

На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской...
Да почему же флорентийской?..
Ну, а какою?.. А какой?!

Не все ль равно, как назовемся
Под звук Архангельской трубы,
В каких каналах тонут весла
Сомнамбулической судьбы,

Где на руках меня носили
И заливали в купола...
Как будто я жила в России...
Как будто я, вообще, жила!

Как пес бродячий воет сердце
На Петербургскую метель.
Нам не видать иных Венеций,
Их упоительных смертей

С клубничным запахом заката,
С ночными розами зимы,
Где породнились мы когда-то
Великим праздником чумы.

Наверно, в этом и игра вся -
Когда на счете: «раз... два... три...»
Душа с соломинкой пространства
Над пеной космоса мудрит.

И все глядит недоуменно
На этот радужный пузырь.
И называет поименно:
Нью-Йорк, Венеция, Сибирь...

И просыпается единой
В какой судьбе?.. В стране какой?..
На Невском пахнет морем, тиной
И флорентийскою тоской...



* * *


Не отзывайся... Смейся... Безответствуй...
Мне все равно, как это отзовется...
Ведь я люблю таким глубинным детством,
Какими были на Руси колодцы,

Где в темноте - не вздохи и не всхлипы,
А над водою сохнущие губы.
И дальний всплеск слепой подземной рыбы,
Что телом бьет в колодезные срубы.

Я детством говорю таким глубоким,
Таким глухим, где девочки похожи
На маленьких старушек синеоких,
И так глядят порой, что дрожь по коже, -

С такою тайной - горестной и строгой,
Когда - “Ступай!” - и ничего не надо...
Но и звезда, и птица над дорогой
Не вдаль поманят, а вернут обратно.

И всякая дорога станет гиблой,
И ты очнешься вновь под этой кровлей,
Где прошлое в колодце бьется рыбой,
И под платок девчонка прячет брови.


ДЕТСКАЯ ЛЕГЕНДА

Из каждого дерева я выходила
Навстречу тебе - и на свете была
Я лишь потому, что по-детски любила,
По-детски светила, по-детски спала.

Я знала, что рыбы и птицы, и звери
Живут, не читая возвышенных книг,
А просто выходят к тебе из деревьев,
И морды кладут на колени, доверясь,
И ты про меня вопрошаешь у них:

Довольно ли ей безысходно и больно,
Довольно ли ей от беды хорошо?
Всё так ли печалится рифмой глагольной?
Всё так ли на дереве дует в рожок?

Тогда отвечают печальные звери,
Они отвечают почти что навзрыд:
Она не выходит уже из деревьев,
А в маленькой капельной трепетной сфере
Ребёночек твой неродившийся спит.

По свету разносятся мифы и песни
О том, нерождённом твоём дурачке,
Покуда витает он, будто бы в бездне,
В бездонном её безысходном зрачке.

Она потому стала видеть иначе,
Она потому запропала в лесу,
Она потому не смеётся, не плачет -
Боится сморгнуть дорогую слезу.

А так ей довольно бездомно и больно,
А так ей довольно уже хорошо...
Но вспомни, какой беззаботной и вольной
Была она - год с той поры не прошёл!

Какая играла в ней добрая сила,
Какая надежда вздымала крыла,
Когда из деревьев она выходила
Навстречу тебе и на свете была...
 

рисунки    фото    новости    об авторе    гостевая