СВЕТЛАНА МАКСИМОВА
Стихи и проза

начало

рисунки

фото

видео

новости

об авторе гостевая

из третьей книги

ТАЙНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

* * *
Я, кажется, в том веке не жила,
Где родилась собою не проснуться,
Где кровь огнем по сухостою шла,
И дикая расплавленная мгла
Для сердца отмеряла двадцать унций
То серебра, то красного числа
Последнего листка календаря,
Уже в зубах зажатого у зверя...
И, кажется, тому благодаря,
Проснувшись вдруг, по-детски я поверю,
Что я ни в чем виновна не была
Пред женщиной, которой был неведом
Ни дом, ни век, остывший, как зола...
Но я ее по имени звала
Лишь потому, что имя было светом
На пепелище красного числа.



* * *

И ангел музыки сожжен уже не раз,
Но не отводит он тишайших глаз,
И называет пепел свой - отчизной,
И на меня взирает с укоризной.
Ну, как понять, скажи, Экклесиаст,
Что музыка взыскующая нас,
Уж не похожа более на песни,
Но метит лбы своим чеканным перстнем
По красной глине смерти и любви.
И шлет в огонь, любимейших явив,
И ангелов своих, и тварей Божьих,
Как будто глину в свой чудесный обжиг.
И за сосудом бьет сосуд и бьет,
На волю выпуская этот мед,
Который пел под ложечкой и сердцем,
И явлен в Вифлееме был младенцем
Под музыки лазурный кровоток,
Светила повернувшей на восток.



ТАЙНОЕ НАСТОЯЩЕЕ

Он пришел в этот город каменный,
И у царских ворот своих
Он стоял запыленным странником
Тыщу лет, как единый миг.
Город пил и вино настаивал.
Он стоял... И пройдя насквозь,
Настоялся виной... - и Тайное
Настоящее началось -
И в молитве, и в каждом атоме,
И в закрытом чумном порту -
Настоялся последним вахтенным,
Всеми травами на спирту
Настоялся, как будто Родина,
В том изгнаннике, что всю жизнь
Проклинал ее, как юродивый,
А ночами, как локоть, грыз
За строкою строку... и рифмою
Убаюкивая, приспал...
Настоялся гусар тоскливою
Этой осенью... Где изба?!
Где судьба?! Где Родина?!
Все один постоялый двор...
Кони поданы, Ваш-Благородие!
Да не кончился разговор
Со звездою звезды...- над рюмками
Зелья горького и свинца.
Настоялся звездой над трюмами,
Где молитвы твердят с конца.
И в душе моей - в этой пропасти -
Настоялся, как будто вино,
В узкогорлых кувшинах гордости
И монетой упал на дно.
То ли в Киеве, то ли в Каневе
Этот образ и этот герб
На монетном дворе отчеканили,
Преломили во мне, словно хлеб.
Прикормили вражду беззубую,
Прилюбили поспешный суд,
Пронесли надо мной судьбу мою -
Преисполненный снов сосуд.
И направили, как проекцию,
В сельский клуб, что закрыт на ключ,
Скозь Египет, Халдею, Грецию
Из души исходящий луч.
В тишину, в полотно экранное,
Боже правый, упасть ничком!
Он стоял запыленным странником -
Посох в руце... и в горле ком...
В тишину, в полотно белейшее,
В тишину и в свою вину...
Он стоял запыленным грешником
И смотрел на меня одну.
И юродивая приблудная
Перед ним все крестила лоб:
“Настоялся во мне возлюбленным
Этот огненный столп!”





* * *

И коль слепота - это Божий Гнев,
Не бездну ему яви,
А только подробный предметный хлев,
Где звезды, как руки в крови,

Что агнца живьем из утробы берут...
Пусть видит оскал и пар
Над той требухой, что зовется тут
Амброзия и нектар.

Пусть птичий забудет он свой язык,
Зато он прозреет свет
И цену, и над ярлыком - ярлык,
Где должен был быть предмет.

Он выучит нужные все слова
На стенах сортира, где
Последняя жизни его глава
Красуется на гвозде.

Где всяк загребает зловонный жар
И думает, что спасен...
Но коль слепота - это Божий Дар,
Иное увидит он.




СОН НА РОЖДЕСТВО

Стою лицом к звезде Урей,
И в зимних сумерках царей
Я вызываю взглядом
Сквозь лед и пламя... У дверей
Течет процессия зверей
Многоочитым златом.

Они плывут, как млеко в сад,
Где на снегу младенцы спят
В груди с тремя сердцами.
И у волчиц за рядом ряд
На брюхе лилии горят
Набухшими сосцами.

И кто-то дышит за плечом
По-царски страстно, горячо,
И сердце на три части
Мне рассекает он мечом,
И обнимает... И еще...
Как лев, рычит от страсти.

И поджигает царский мех,
И ловит ртом горящий снег,
И телом попускает.
И я кладу на зуб орех,
И в царство я вхожу, как в грех.
И эта плоть узка мне,

И сходит кожею змеи...
Три сердца вечные мои,
Как лилии, вспухают.
И до зари плывут цари,
И до зари цифирью “три”
Горит их плоть нагая.

Троится пламя у свечи,
Короны плавятся в печи.
И жар берут щипцами.
И каждый молод и плечист,
Как снег нетронутый, пречист,
В груди с тремя сердцами

Таит нездешнюю зарю.
По декабрю... По январю...
Дары струятся сами.
И я чуть слышно говорю:
О, Боже, я их всех люблю!
В груди с тремя сердцами -


Рассвет... У мертвых и живых
Рубцуются на сердце швы...
Из ближнего вертепа
Мычат коровы и волы...
И на звезду идут волхвы
Сквозь ночь вина и хлеба.






СТЕКОЛЬЩИК.


Однажды мне вырвут язык
За то, что молчание - золото,
Которое после грозы
Озоном запахнет и голодом.

И хлеб на газетном листе
Крошиться начнет безъязыко.
Вода прокричит в темноте,
Струясь вдоль затылка.

Не будет мне муки в словах,
И счастлива буду я этим,
Как белый буддийский монах,
Как черный монах на рассвете.

И кто-то мне стекла побьет
В окне на восточную сторону.
И Йорика череп споет
Веселую песенку ворону.

Мол, что ж ты кружишь, дуралей,
Как будто бы пьяный извозчик.
Летел бы отсюда скорей,
Пока не явился стекольщик.

Уж он застеклит мне глаза,
Уж он застеклит мое горло,
Чтоб билась и билась оса
В стеклянную розу покорно.

Он всех нас дурачить привык.
Он Бога и черта правее.
Он вырвет лукавый язык,
А после тюрьму застеклит
Прозрачною тенью Орфея,
Мол, вот тебе рай и аид,
И пусть твое слово кричит,
Молчаньем своим багровея.




ВОЗГЛАС

О, Кто Ты?! - поющий везде - огнеуст, огнепуст?!..
О, Кто Ты?! - растущий в звезде, как рождественский куст.
И садом восставший, и садом проросший в судьбу,
И садом терновым прижатый к горящему лбу.
О, как же я пела про этот немыслимый сад,
Объятая пеплом, объятая светом до пят,
И в красном, и в белом, и корни пуская и взгляд
В пустые пределы ветвей, и огней, и оград.
И все зеркала разбивала - и каждая грань
Меня возвращала в простынную детскую рань
И в белую комнату, всех выводящую в сад,
Где Феникса перья по белой бумаге скрипят,
Как будто песок на зубах и как будто в костре
Упругие ветви... и дверь на ветру,
на заре
Открытая в город, что полон летающих рыб
И птиц шестикрылых, поющих по-детски навзрыд,
И певчих зверей, чей тоскующий полуприкрыт
Таинственный взор полумшистыми веками плит,
Стоглинных, старинных, разбитых на всех площадях,
Где певчие звери поют, никого не щадя,
Где певчие звери на веках весь город несут,
Как будто слезу, отразившую бездну внизу,
Как будто слезу, отразившую бездну вверху.
А между... а между... - как сладостно спится во мху
Предвечного сада - в сплетеньи ветвей и оград,
Где вечные перья по вечной бумаге скрипят.







* * *

Все восемь блаженств ей садились на плечи,
Как птицы, клюющие сердце и печень.
Она же лишь клетку пустую везла
И два за спиною простынных узла.
Он был в этой клетке по счету восьмым,
И пил он, и ел ее слезы, как дым,
И ныл, аки янгол, до самых Мытищ,
Что жаждущ, и страждущ, и духом он нищ.
А после он допил все капельки слез,
И вышел, и клетку пустую унес.
Ее разбудил на рассвете старик
И крикнул, что поезд загнали в тупик.
Тогда она ношу зубами взяла
И два развязала пустынных узла.
И руки свои вознесла к небесам.
И молвил оттуда рожденный ей сам:
Блажен же ты будешь рожденный в пути,
Которому некуда больше идти,
Которому некого больше любить,
И чью пуповину, как будто бы нить,
Старуха в сожженной деревне сучит
Из тех пепелищ, где не птица кричит,
А восемь блаженств, никого не найдя,
Все плачут и плачут, как будто дитя.





* * *

Малые мира сего,
Жить на отрубленной ветке -
Холодно и высоко...
Падают к Богу монетки
Все сквозь дырявый картуз
У музыканта-калеки.
Он же не дует и в ус -
Струны прижатые к деке
Левою... левой одной...
Как он играет, о Боже! -
То ужаснется порой,
То восхитится прохожий.
Нужно родиться в аду
Ангелом и самородком,
Чтобы на третьем ладу
Струны зажав подбородком,
Левою... левой одной
Моцарта, Шуберта, Баха...
- Что это, Вольфганг, со мной? -
Спросит Сальери, без страха
Выпив свой собственный яд,
Губы платком вытирая.
- Это, мой друг, музыкант
Где-то в России играет.






АРГЕНТИНСКОЕ ТАНГО

Лишь слово одно - “никогда” -
Есть храм для твоей победы.
Крылатая Ника: “Да!” -
Кричит с парапета.

Вот здесь ты умрешь, зато
Ты будешь свободным, свободным.
Танцуй в долгополом пальто
На кухне своей холодной.

Сметай рукавами то,
Что помнит лишь боль тупая.
Люби в разнополом пальто
Себя, на себя наступая.

Не помни, когда и где
Под воду ушла Итака.
Танцуй на воде, по воде
Свое аргентинское танго.

Во всем от Версачи и
Ногой попирая Китеж,
Иди по воде, иди -
И там ты себя увидишь

Танцующим на огне
На кухне с открытым газом,
С московской зимой в окне,
Косящим безумным глазом

Туда, где века подряд
Возлюбленными возлюблен,
В шинели своей до пят
В каком-то армейском клубе

На чьей-то чужой войне,
По чьим-то чужим контрактам
Танцуешь ты, как во сне,
Свое аргентинское танго.




* * *

Что-то детское, очень детское
В этом роке, что так нелеп.
Не печалься жена стрелецкая,
Не ломай окаянный хлеб.

То ли птица не там захоронена,
То ли я и не там жила,
Где в скорлупке яичной - родина,
Будто сломанная игла.

Деньги медные... Серьги медные...
Бирки медные на гробах...
Было что-то во мне бессмертное,
Где развеян Кащеев прах.

Было что-то во мне... как будто бы
На другом берегу... Теперь
По костям своим перламутровым,
Как по нотам, все рыщет зверь

Палладинами... Алладинами...
Да из уха все рвет серьгу!
Все едино мне, все едино мне -
На котором он берегу

Серой шкурой о прах ударится,
Выйдет молодцем на восток...
Все во сне-то ко мне является
Добрый молодец рок-н-волк.

Деньги медные... Серьги медные...
Тихо плавятся на огне...
Волком рыщет ничье бессмертное
На бессмертной своей войне.




* * *

Лети, моя вера тихая,
Спеши впереди души
По лезвию вдоха-выдоха,
Туда, где точат ножи
Над тоненькой пуповиною,
Где бьется мой бог внизу
И сердце его воробьиное,
Похожее на слезу,
По форме пули отлитое,
Завернутое в лоскут,
С игрушечною молитвою
Зарытое в талый грунт,
И названное вселенною,
Где в горстке одной земли
Убийцы и убиенные
Никак найти не смогли
То место в своем отечестве,
Где каждый из них - дитя -
Хоронит в слезах младенческих
Несчастного воробья.




* * *

Она еще может летать
Во снах... и в колясочке двигаться.
И ей потому наплевать
На книгу по имени Гиннеса.
Затем, что во всех паспортах
Свой век умножала на ноль она,
О ней уж не скажут в летах -
Ей вышла от времени вольная.
Она еще Жанной Д,Арк
Бывает, но только по пятницам.
В больничный простуженный парк
Давно к ней никто не является.
Никто не приносит с утра
Пакетик кефира и яблоки.
И только порою ветра
Берут, как дитя, ее на руки.
Когда гололед и метель
Ее опрокинут с коляскою,
Ей вспомнится не карусель,
Не руки отцовские с ласкою.
Ей вспомнится белый халат,
Такие красивые запонки -
Студентик, медбрат-практикант,
Брал бедную девочку на руки,
Чтоб бережно переложить
С коляски на койку высокую.
Как весело ей было жить,
По-детски в руках его ойкая.
О том никому не узнать,
Как эти красивые запонки
Ее научили летать,
Срывая в раю свои яблоки.



* * *


Давно уж на небе закончен парад
Планет, генералов и танков... Давно
Мы с мамой приехали в кинотеатр
И смотрим кино.

Мы дом наш забыли, ушедший на дно.
Мы ехали долго на перекладных.
И вот мы приехали в это кино,
Где нет неродных...

Где страстно шипит газировки глоток,
Как будто душа пузырьками во рту.
И ангелы дарят нам третий звонок,
И нас принимают на третьем ряду

Потоки индийских мелодий и слез
На лицах сограждан великой страны.
И мы понимаем, что это всерьез -
Лишь здесь мы смеяться и плакать вольны.

Пока ещё длится индийский сеанс,
Покуда влюблённых преследут рок,
Отпущен нам всем этот праздничный час,
Отпущен нам всем этот праздничный срок.

Пока ещё светится дивный экран,
Пока не зажёгся светильников ряд,
Мы счастливы в самой индийской из стран,
И двери ещё не распахнуты в ад.

А после мы выйдем огромной толпой,
И каждый пойдёт со своею судьбой,
И каждый уйдёт за своею трубой,
В которую свёрнут экран голубой.



ПРИТЧИ ПТИЦЫ ФЕНИКС
1

Притчи птицы Феникс тем и хороши,
Что не всем понятны.
Всякий пепел мира для ее души -
Родимые пятна.
Чем пониже пепел тот к земле приник
Тем и животворней.
Вот стоит, шатается пьяненький старик,
Курит на платформе.
Ждет он электричку.
Едет до Тайнинской.
Зажигает спичку,
Говорит таинственно
С маленькой старушкой,
Прикурившей рядом:
“Хоть чучелом, хоть тушкой -
А лететь-то надо.”
Стряхивают пепел,
Шепчут: свят-свят-свят...
И во чистом небе
В Индию летят.

2


Кто-то на перроне
Да со мною рядом
То слезу уронит,
То коснется взглядом.
Назовет подружкой,
Спросит: бога ради,
Правда ли, игрушкой
Был он у дитяти,
Жил в старинном замке
И в семье богатой...
Называли мамки
То дитя - Сиддхартхой,
А его - Иваном...
А меня - Светланой...
Где-то мы встречались.
Странно это... Странно...




* * *


Остановка автобуса
На обрыве - на самом краю
То ли детского глобуса,
То ль кружившего душу мою

Парка отдыха имени...
Дальше стёрто... И трудно дышать...
Там за ёлками синими
Всходит солнце, наверно, опять.

За бумажной черёмухой,
Сотворённой из старых газет,
Парк культуры и отдыха
Происходит раз в тысячу лет.

Колесо обозрения
Циферблатом без стрелок и цифр
Ловит это мгновение,
И оно превращается в миф -

В золотую провинцию...
И как будто районный Гомер
В неваляшку-чернильницу
Окунает перо пионер.

По линейке старательно
Он выводит одно - миру мир...
Он хотел быть писателем -
Жёлтой прессы вернётся кумир.

Циферблатом забвения
Оживёт у него на глазах
Колесо обозрения, -
Сколько стрелок на этих часах!

И на каждой привязаны
И орлица, и львица, и вол...
Словно в стороны разные
И Господь сам себя перевёл.

Без стыда и сомнения
Он оставил, как старенький нимб,
Колесо обозрения.
И застыли навеки под ним

И с калекой колясочка,
И с озябшей культёй инвалид.
И последняя ласточка,
Замерзая, на месте летит.

* * *


На прокаженной кухне,
Выпавшей из окна,
То запоет, то ухнет
Аленькая страна,

Будто бы тот цветочек,
Что превращал на раз
В знаки тире и точек
Завтра, вчера, сейчас.

Моцарт, мой бедный Моцарт,
Нам каково с тобой
В азбуке этой Морзе
Реквием слышать свой.


* * *

Эта лошадь пришла первой.
Но на нее никто не ставил.
Век уходящий бьет по нервам.
Век приходящий срывает ставни.
Чертом, лезущим во все щели,
В ночь Рождества конопатит рыло.
Это колядки. Полночь. Сочельник.
Это пророчествует рыба
В проруби - пупом земли российской
Между равнин и морей вспухая.
Она называет себя Сфинксом,
Слепоглухонемая, нагая,
Все задает загадки, загадки,
Села заглатывая собою.
Это сочельник. Полночь. Колядки.
И половецкие пляски с чумою.
Это смертельные скачки, скачки
Загнанных ряженых на Сочельник.
Ночь Рождества. И младенец плачет.
Чей он наследник? Чей он?.. Ниче-е-йный...
Ряженый ангел кусает локоть.
Ряженый бес отшибает память...
Никто не ставил на эту лошадь.
Впрочем и некому было ставить.




* * *


Прощай! Ужели не смешно
Делить судьбу с одной из пифий?
Пусть зазвенит монетой дно!
Мы это выпили вино -
Ты помнишь? - в праздничном Коринфе!

Звонят! Звонят колокола!
И все, что прежде было нашим,
Весь путь от решки до орла -
На дне последней этой чаши.
Не спрашивай, как я смогла
Уйти за первым же попавшим

В круг света сцены площадной,
За круг истории площадной.
Прощай! Еще бы по одной!
И ладно!

Немыслимый в гортани жар -
Названья глиняные эти:
Коринф, Микены, Эпидавр,
Гомера профиль на монете,

Что брошен нищему певцу
В прибрежной праздничной таверне.
Ему и плющ, и лавр - к лицу.
Да и венец любой... Поверь мне,

Когда он пел и пил вино.
И снова пел - гортанно, гордо,
Я знала только лишь одно -
Что я хочу его!..
И твёрдо

Вонзала нож в овечий сыр
Его ревнивая критянка.
Но знала я - и целый мир! -
Что утром мы покинем пир.
И ктот-то бросит вслед медяк нам

С Гомером выпукло-слепым
Взамен орла самодержавья.
И так же я уйду с любым,
Уж никого не утешая,

Затем, что больше не пою
Ни дуракам, ни мертвецам я,
Предпочитая “deja vu”
В Элладе столь провинциальной,

Какой была моя судьба,
До сей поры - смешной и грешной -
Поставленная “на попа”
Слепым орлом и зрячей решкой.


* * *


Прощенье... словно отраженье
Одной любви моей в другой.
И непонятное решенье -
Взмахнуть рукой,

Тебя как будто призывая...
Смотри же, это я стою,
Уже седая, но живая,
И душу слушаю твою,

Что по стеклу дождем струится.
Какой же, Боже, в этом стыд,
Коль сердце бедное, как птица,
По-человечьи говорит?

А вот смешно, а вот нелепо -
Такой живой такое сметь.
Я забываю слово “небо”
И вспоминаю слово “смерть”.

Оно мне кажется каким-то
Приотворенным, словно дверь.
И нет ни боли, ни тоски там,
Где спят друзья мои теперь.

И в этой вечной колыбели
Никто не плачет уж навзрыд,
Но тихо-тихо... еле-еле
По-человечьи говорит.



* * *


И все, что ни скажу я - будет лишь
Тех сновидений выжженная тишь.
Ты был один на эти сны мне сужен.
С тобою не простор я обрела,
А комнату длиною в три крыла
И шириною - рук простертых ужас.
Так, что всегда обнять едва могла,
Когда тобою разверзалась мгла
Осенней затянувшейся разлуки,
Где стаи заполняли небосвод...
И словно собираясь в перелет,
По комнате кружились наши руки.
Пока ты спал в объятиях моих,
В той комнате уже на четверых
Был стол накрыт, и вырастали дети.
И вскоре убирали со стола.
И комната длиною в три крыла
Им родиной была на этом свете.
Там сын взрослел и дочь моя росла,
И солнечного света полоса
Им на полу уже казалась раем.
Но стрелки замирали на часах.
Они старели на моих глазах.
И умирали...
И просыпался ты всегда в тот миг,
Когда уже оплакала я их.
А ты, проснувшись, вновь ко мне тянулся...
Наверно, сны иные видел ты,
Где мир не погибал от пустоты
Меж двух ударов пульса.




* * *


Там, где ничего не было,
Или было не то,
Сшили из легкого пепла
Детское это пальто.

Чуть повыше щиколотки,
Чуть пониже дна,
Где над страницей прочитанной
Замерзла вода.

И то, что было зеркалом
Так и не стало лицом...
И некому... да и некого
Укрыть пальтецом.


* * *

Пока никто из нас еще не спит,
Никто не знает, кто из нас проснется.
Но мать ведро поднимет из колодца
И перельется в цинковый цилиндр
Звенящей жизни онемевший литр.

Звенят и бьются цинковые ведра
Об этот острый угол небосвода,
Что отражен в осколке небоскреба,
Об этот век фальшивый, как алмаз,
Что сам под лупой скупщика угас.
Но Ростовщик Веков приметил нас.

Мы просыпаемся в фальшивейшей огранке,
Как будто царской узники охранки,
Юнцы, народовольцы, дураки...
Двадцатый век снимается с руки,
Как будто с ядом бесфамильный перстень.
Слова уже все вынуты из песен,
Рождаемость приблизилась к нулю,
И слово уничтожено “люблю”.

А я жива, не много и не мало,
Как зимняя пчела... Как будто жало
Мне вырвали с нутром и медосбором.
Вот замерзает нищий под забором.
Он помнит, но как будто не всерьёз,
Что снегом это Бог его занёс.
Он снится сам себе - невинный отрок.
Звенят и бьются цинковые вёдра,
Которые несёт родная мать
В последний раз дитя своё купать.
В своём бреду - не много и не мало -
Он мне, случайной встречной, шечет: мама.
И он встаёт, и шаг его нетвёрд,
Он думает, нащупав детский крестик:
Пока никто из нас ещё не мёртв,
Никто не знает, кто из нас воскреснет.
Так почему, мой Бог, который год,
Мне кажется, что всё наоборот!
И красным так метет по белой Пресне!...
И Ростовщик Веков на прежнем месте...


* * *


Милый мой, ничего не случается,
Лишь помимо того, что душа
С заплутавшей судьбою встречается,
Чтобы Моцарт присел, не дыша,

За свои черное-белые клавиши,
За мои черно-белые дни.
Сон давнишний и праздник мой давешний,
Сохрани тебя Бог, сохрани.

Ты, игры перепутавший правила
И смешавший приметы времен -
Это свет воскрешенного Авеля
На ресницах твоих вознесен.

Это сердце неприкосновенное,
Из египетских встав пирамид,
Над беспечною старою Веною
Запоет, зазвучит, защемит.

И за всё благодарствуя Господа -
И за свет, и за мрак, и за дождь,
Всем дыханьем похожий на Моцарта
Ты, как ветер весенний войдешь.

Ни о чем не суди, не развенчивай
Никакие смешные слова.
Лишь Господь в сновиденьях младенческих
Это сердце во мне целовал.

Потому оно так и печалится,
Удивляясь по-детски на нас.
Потому ничего не случается
Лишь помимо того, что сейчас.


* * *

Господи, кто во мне дышит,
Так странно, что я уж - не я,
А дерево, птица, скамья,
Нищенка на скамье -
Это дыханье во мне -
Ужин из жалких объедков,
С птицей отсохшая ветка
Падает прямо к ногам...
Словно учусь по слогам
Это дыханье читать.
Седенькая чета
Тихо по саду бредет...
Под ноги лист упадет -
Сердце на нем поскользнется...
Это ребенок смеется...
Это старик затихает -
Это дыханье, дыханье,
Не обманувшее смерть,
Тянется руки воздеть
Маленькой, простоволосой
На пирамиде Хеопса
Плакальщицы фигуркой...
Тянется за окурком
В лужу упавший старик.
Он ничего... Он привык...


* * *


Давай погуляем по центру,
По этому белому свету,
Пока еще день световой,
И нас не берут, как монету,
На зуб по разменному центу,
Но всех выдают с головой.

И между ребром и заплатой
Дрожит ахиллесовой пяткой,
Как будто круги на воде,
Не сердце, а то что разъято,
А то, что навеки отъято,
И что никогда и нигде...

Пусть скажут, мы жили на свете,
Как рыбы, как птицы и дети,
Как гордые львы и орлы,
Но между тем веком и этим
Нас фокусник из-под полы
Явил в непонятном предмете
С названием “тартарары”.

С тех пор мы и кружимся в центре,
Хоть нас обломали, как стрелки,
Под корень на этих часах.
Так что ж нам впадать в имяреки,
Тем паче менять батарейки
В своих небесах.

Ведь мы же не зря под волною,
Узнали какое двойное
Меж тысячелетьями дно,
Где каждый навек замурован
Внутри непрочтенного слова,
Как в титрах немого кино.




ПРОГУЛКИ ПО САДУ.

Сирень померзла.
Жасмин отцвел.
Медвежья душа из дуба
Ушла на весла.
И ветер гол,
Как будто цыган под шубой.

И вот я дома. Хоть дома нет.
Создать бы бездомных лигу,
Так я б не иначе была президент.
Вот выйду в сад - и как всякий поэт,
Зачисленный в красную книгу,
Собратьев своих соберу букет,
Привычных к любому игу.

Ивана, конечно, который чай,
И с Марьей который Ивана,
И Ваньку Мокрого - сгоряча
Туда же их - в икебану!
Мы пили деготь. Мы ели с меча.
Побойтесь Бога, не надо врача.
Пора уже нам в нирвану.

Мы все срифмовали - и “да” и “нет”.
И в этом залог свободы.
Я вышла в сад - и как всякий поэт,
Зачисленный в книгу природы,
Я вижу над муравейником свет,
Где гибнут и гибнут народы,
Пока разжигает костер мой сосед -
Веселый Иван безродный.

 

ЭМИГРАНТ

Разрыв сухожилий да зимнего сада разлом,
Где загнанный зверь между веком и веком растерзан...
Не жили, не были, а видели сны о былом,
Когда корабли уходили в Стамбул из Одессы.

Вот так и случилось - заело, как будто иглу,
Прощальный мой крик в этой жизни вполне граммофонной.
И этот старик все стоит, словно свечка, в углу.
И щелкает, словно - осечка!- курком - диктофоном.

Похоже, что в русской рулетке ему повезло,
Чего не скажу о себе... Ну, да речь обо мне ли?..
Он мне рассказал, как в смолу погружалось весло
На круге восьмом... Ну, а впрочем, к отплытью успели.

И так я кричала, пока тот корабль отходил,
И так я кричала, качаясь в нагруженном трюме,
Как только рабы голосят из господских могил.
И мне показалось и вправду, что раб этот умер.

Того не заметил никто... Ну а лет через сто
Он вызвал меня записать мемуары - и здесь я
Узнала, за что я страдала все годы, за что
Меня увезли из Одессы, и где-то на Темзе

В фамильном альбоме одной королевской семьи
Нашлось мое фото - один к одному я не спорю -
Ведь не было в мире такой распрекрасной земли,
Куда бы мы с ним не уплыли по Черному морю.

И этот старик, это шулер судьбы преуспел -
Он вышел сухим из Гольфстрима и спутал мне карты.
Он брал диктофон и протяжно в глаза мне смотрел:
“Мы все эмигранты, сеньора, мы все эмигранты.”

Ну, это уж дудки, сеньор! Это вам все не лень
До рая взлетать на старинных дворянских качелях.
У нас же был праздник один - это Юрьев наш день.
На нем и сломалась игла в граммофоне Кащея.

Мы ставили все на судьбу, а сыграло “табу”...
Я там не была, где меня находили все время,
Где синью и златом во тьме растекался Стамбул,
Где птицы и змеи царей зачинали в гареме.

И юный калека - годков восемнадцать на глаз -
Все пел о своих кораблях, что ушли из Одессы,
О том, что не так уж и много нашлось человечьего в нас -
Все больше от ангелов да от зверей бессловесных.



* * *

Что же делать? Ничего не делать.
Быть живым, как голуби и овцы.
И любить смуглеющее тело
Все равно под чьим горячим солнцем.

И бродить по гулким дебрям сада,
Не вступая ни в какие торги
Со страною, выпавшей в осадок,
Словно в алхимической реторте.



* * *

Брат мой, Авель... И тут он скажет:
Погоди, это все не то...
Ты бы знала, какой здесь кашель.
Я, похоже, забыл пальто.

В этом вечном глухом покое
Кто-то кашляет без конца.
Карантин в музыкальной школе
И повязки на поллица.

В гардеробе сменная обувь
По числу затонувших кают.
Ты себя здесь найти попробуй -
Распустили сиротский приют

На каникулы... На каникулы...
И поныне то здесь, то там
С золотым башмачком Калигулы
Ищут Золушку по домам.

Зарывайся в золу, зарывайся,
Зарывайся в золу, сестра.
По ночам с головой укрывайся
И стихи сочиняй до утра.

Вот такие-то недотроги
И придумали этот ад.
Ни к чему выбирать дороги,
Все дороги ведут назад -

В школу ангелов, в школу ангелов,
Куда нас посылала мать.
Там, где ты позабыла набело
Это небо переписать.



ПЛАЦКАРТ № 6.

Как в плацкарте по лицам, по векам -
Светы мимо летящих огней...
“А когда-то я был человеком!” -
Голосит из коляски калека.
И войною сквозит от дверей.

“Как поехали, батюшки-светы,
Мы по этому самому свету
И к молитве успели едва -
От свечи прикурить сигарету
И пустые воздеть рукава.
Что за светы, о Господи, светы?!
Просто кругом идет голова!”

Со свечой по вагону он едет,
То ли плачет навзрыд, то ли бредит,
То ли чад от свечи, то ли яд...
“Электричество кончилось, дети!
Ходят волки во тьме и медведи
Золотыми зубами стучат.
Где ж тут колокол сельский, к обедне
Созывающий всех нас подряд?!”

А в плацкарте ни вздоха, ни крика,
Никакого звериного рыка.
Только светы и светы одни.
“Посмотри, - говорит, - посмотри-ка!
Посмотри же, какие они!
Как ножи по дремучим загривкам,
По святым и разбойничьим ликам
Ходят светы - спаси-сохрани!”

Мимо станции поезд проехал...
Крепко спали под сваленным мехом
И плечом прижимались к плечу,
И окурком гасил калека
О соседский сапог свечу.
“Не был, не был я человеком...
И уже не хочу... -
- Чу, - сказал, - потянуло снегом...”
И ребенок заплакал... Чу!





* * *


Это дымного неба окалина.
Это праздник, зажатый в кулак.
Пахнет вечным - паленым и жареным.
На ладони - пунцовый знак.

Доходяга... Бродяга... Висельник,
Норовивший дышать взаймы.
Было весями - стало высями.
Было - я... Оказалось - мы.

Повязало нас пуповиною
По рукам и ногам сто крат,
И щелчком за пределы сдвинуло,
Как царей из колоды карт.

Все тасуют, блефуют... Полноте,
Это детство сжимает грудь.
Снег стоит в новогодней комнате,
Как в стекле раскалённом ртуть.

Выше красной границы грезится,
Что любима я всеми... Так
Выше красной границы вдребезги
Свой предел разрывает мрак!

И течёт из огня да в полымя
Обоюдосиротский меч.
Всё не вовремя... Пусть не вовремя...
Хоть на угли, обнявшись, лечь!





* * *

Пили спирт с молоком
Над водой - между небом и небом...
И друг к другу едва,
Мы едва прикоснулись плечом.
Ты теперь далеко -
На земле - между пеплом и пеплом...
Но от искры твоей
Мне еще до сих пор горячо.

Эту искру, как весть,
До сих пор все храню я под веком,
Всё храню прозапас -
Для судьбы, для большого огня.
Я такая, как есть -
Помесь ангела, скифа и грека,
Ну, и прочих племен,
Что прошли за века сквозь меня.

Я такая, как есть...
Но сжигая себя златоусто,
Я забыла, кто я
На великом размахе крыла.
Мне от Вас, Ваша Честь,
Не хватило немного безумства,
Чтоб такая, как есть,
Я в судьбу Вашу дважды вошла.




* * *


Больше не называясь
Словом одним на всех,
Я - говорит - живая,
Словно последний снег

На рукаве того, кто
В этот подъезд вошел.
Куртка его намокла,
Волосы, словно шелк.

Он их со лба откинул,
Руки поднес к лицу,
Словно увидел глину,
Или, верней, пыльцу

С крылышек мотыльковых -
Вот же она... и вот...
Были мы незнакомы.
Что же который год

Это моя тревога
Влагою на стекле,
Корка - за ради Бога -
Черствая на столе.

Не отщипнуть и крошки
Жизнь чужой - чуть-чуть...
И не на свет в окошке,
Не на свечу лечу,

Лишь на его слова я,
Будто бы на огонь.
Он говорит - живая,
Вот она... только тронь.





* * *

Как же любила тебя я безумно.
Право, смешно даже вспомнить... И вот
Ангел, похожий на детский рисунок,
Между страницами жизни поет.

Что с ним поделаешь, что с ним попишешь?
Книгой захлопнешь мартовский снег...
Каждое слово кажется лишним
В книге без слов... И напрасен побег -

Черным по белому, в черном и белом -
Шахматный ход и застывший полет...
Все мне казалось - там, за пределом
Воли и тела - ангел поет.


* * *



У бабушки за пазухой собачка сидит
И на пасажиров серьезно глядит,
А они все замерли: это он -
С черными кнопочками аккордеон!
С черными кнопочками - три десятка в ряд...
Бабушка с собачкой во все глаза глядят:
Это что за горбун тонким голосом поет?!
На своем на горбу инструмент он несет.
Не взрывает, не стреляет,
Только музыку играет.
А за ним приплясывает маленький дедок,
Маленький он, маленький - без рук и без ног -
Кружит, кружит с няней
Вальс амурских волн.
На него кто глянет -
Тут же видит сон:
У бабушки за пазухой собачка сидит
И на пассажиров тревожно глядит,
А они все замерли: это он
С черными кнопочками...
Армагедон!..
..............................................................
У Бога за пазухой собачка сидит
И черными глазками на все это глядит...


* * *

Когда-нибудь все настает -
За гранью любой невозможности.
Как будто последний аккорд,
Извозчика кто-то берет...
И все повторяется в точности,
Как праздник немого кино,
Начало любого столетия.
В войну распахнется окно!
И в бархатной ложе в балете я
Увижу Нижинского вновь,
Несчастного клоуна Божьего.
Он скажет, что Бог есть Любовь,
Но миру захочется большего.
Какой-нибудь новой игры.
Какой-нибудь новой свободы.
И красной, и черной икры...
И в самом преддверьи исхода
Бродяга, мошенник и мот,
Орфей без Пегаса и стойла,
Однажды с похмелья поймет -
В аду быть живым непристойно.
Какая нелепая мысль - спастись
Между мифом и фарсом.
“Дай выйти мне, не обернись.”-
Шептать в эту спину напрасно.
Понять, что и ад - водевиль,
Когда обрядясь в Эвредику,
Орфей - мой возвышенный стиль! -
Сбежит не со мною в обнимку.
Мотивчик иной насвистит,
Поправит подвязку, оборку.
И бросится век-трансвестит
В объятья к поэту...
- Ей-Богу!
Ну что ты все, Фауст, про ад.
Я сам не видал его в жизни!
- Так вырежем, бес, этот кадр!
- А кто там танцует?
- Нижинский.
- А кто там танцует?
- Нижинский.
-А кто там танцует?
- ...



БЛЮЗ ГОРОДСКИХ СУМАСШЕДШИХ


Я вышла утром,
быть может ранним,
быть может, не в меру старательно
за рифмой шла, как за миноискателем,
чтоб подорваться на каждой мине.
Простите уж Бога ради.
Но мне надоел этот плач о блудном сыне.
Я слишком близко знакома с этим приятелем.
И потому отныне
я иначе смотрю на вещи.
А по всем подворотням скрежещет
блюз городских сумасшедших,
блюз городских сумасшедших...
Я иду, напевая,
мне нравится этот ритм,
мне нравится,
спотыкаясь, идти за ним,
как слепые у Брейгеля,
в ритме регги,
напевая и шаря рукой
по городам и селениям -
где мое поколение?... где мое поколение?...
Мы все разъедали, как щелочь,
уже подорвавшись на мине.
Нас можно исполнить еще раз,
но лишь на струне Паганини.
Нас можно услышать, быть может,
Отрезанным ухом Ван-Гога.
И хоть нас нет уже больше,
что за печаль, ей-богу!
Что за кручина, граждане?!
Что за беда?!
Ах, мы жаждали, жаждали -
вот она, эта вода,
в горле стоит, как нож!
А за спиною шумит не дождь -
блюз городских сумасшедших,
блюз городских сумасшедших...
Поднимите мне вежды! -
Вий кричит на старославянском.
Прирастает к глазницам повязка,
и ее вырывают с глазами
те, что следом идут за нами,
напевая без всякой тоски
блюз городских сумасшедших,
блюз городских...
Полноте, батюшка, полноте...
Мой корабль отплывает в полдень
высокого слога,
а рождаюсь я в полночь
иного
в провинциальном роддоме,
удаленном от моря и Бога,
в несгораемом томе
“мертвых душ” поколения “икс”.
Это можно исполнить еще раз
и еще раз на “бис”!
Потому что это не регги,
потому что это не джаз,
потому что это давно уже не про нас.
Если трезво смотреть на вещи,
это больше, чем “мы” и хлеще -
блюз городских сумасшедших,
блюз городских сумасшедших!





* * *


С полным доверием к миру
На ничего взамен,
Не запирая квартиру
В доме без крыши и стен,

Ключ мой в замочной скважине,
Словно зерно пророс...
Только вот это и важно мне,
А не пустой вопрос:

Кто там за этой дверью
Примет мой плащ впотьмах
С эхом сердцебиенья
В складках и рукавах.



.

* * *

Всю зиму ела мед с ножа,
И глядь - за окнами пожар!
И кто-то в дверь стучит:
Открой скорее, госпожа,
Слеза к порогу подошла,
И к сердцу тайный стыд.

Сейчас ты скажешь мне - кто я?
Зачем я должен здесь стоять
И только знать про то,
Как ты спала на простынях,
На оголенных проводах...
И только знать про то,
Как ты меня в себе нашла,
Взяла губами неспеша -
Высоковольтное ничто,
Как будто мёд с ножа.

С тех пор один пустой плацкарт,
Краплёная колода карт
И чей-то плач навзрыд:
Что вы содеете со мной,
С моей седою головой,
Что золотом горит.
И не на блюде, на щите
Поёт в последней нищете
Свой тайный детский стыд.



ПАМЯТИ БРАТА

Потому ли, родная... Не потому,
Что не плачется и не спится
Бытие затвердело в твоем дому
Этой странной одной вещицей.

Вот он входит сюда, как рожденье назад,
И в ладони берет и дышит
Всё на свой пожелтевший в альбоме взгляд,
Как на льдышку дитя... Но ты же
Бритвой вырезала, мечом, ножом
Это старое фото, чтобы
Он его под постельным бельем нашел,
Где хранится, как запах сдобы,
Детства выдох - круги... круги...
Плащаница в разводах тела...
Мне его не хватало во всех других,
Кого так я любить хотела.
Мне его не хватало - как будто злак
Не донес свои зерна хлебу.
Неужели его не хватало так
Ненасытному вечно небу?!

Так в ладони свои упадая лбом,
Все на берег плывут обратный.
И листая годами семейный альбом,
Даже там не находят брата.

Эти фартучки школьные, воротнички -
Погребальные все вещицы.
Эти лица кричат, что они ничьи
На последней своей странице.

Что идет в никогда, в никуда наш род -
Эти девочки и старушки...
Но во сне он на руки меня берет
И над всеми, над всеми кружит...



* * *


Была я когда-то кроткая
И ласковая и робкая,
И все на людей глядела...
И белая пыль Акрополя
Моё узнавала тело
И бабочкой вслед летела.

А ночью мне снился город,
Где люди бросали кости
На ровный на стол игорный.
Была я такой покорной -
Возьмите, любите, бросьте...
И все на людей глядела
Душою своей и телом.

Не знала, зачем и кто я?
И кто он такой - Акрополь?
Край города, край предела,
Где душу любило тело,
Где в пыль рассыпались храмы
В ладони бродяжки прямо,
Что все на людей глядела
И голосом детским пела:

“Была я смешной и кроткой,
Незванной ходила в гости,
И вот я пришла в Акрополь,
И вот я не знаю, кто я...
Бросайте скорее кости
На это сукно простое,
Гоните, толкайте в спину,
Пока перемесят глину -
Афину на Магдалину.
Пока не узнаю - кто я,
На этих руинах стоя.”
 

АПОКРИФ


Никому нет дела до этой исповеди,
Кроме Господа Бога, а он не в мире.
Да и райские заросли в странной изморози,
Словно в лютый мороз надышали немые
Непонятные те вавилонские буковки,
Что рассыпались в мире, как будто жемчуг.
И летим все мы в рай на единой луковке.
Ее тянут ангелы, тянут и шепчут:
“Никому нет дела до ваших любовников.
Хоть помрите в обнимку, а все нет дела
До зашторенных тех городских подоконников,
Где впервые целуются дети несмело.
До того, что ваши святые и сильные
Не на взлете кончаются, а на вздроге.
И горят в наготе все изгибы и линии,
Словно ловчая сеть - а ловец на пороге...”
Вот идут дурачки и убогие книжники
Посмотреть на улов для земного рая:
Что там бьется в сети - голубиное в хищнике,
Эту ловчую сеть на клочки раздирая.
Распевают паслмы и молитвы, а сами все
Не отводят глаз от священного чудища...
Ах, какой же был, Господи, чудный замысел.
Все казалось чуть-чуть еще... Вот чуть-чуть еще...





ДРЕВНЕРУССКИЕ ВЫШИВАЛЬЩИЦЫ

Ты знаешь ли, как расцветают ландыши?
Так бисер матовый на нить златую нижут
В обителях июньских ладожских
По наставленью зорьки-матушки,
Что утром освещает нишу.

Такой удел достался этим женщинам,
Что кончиком иглы сживляют блики
И воздух расшивают жемчуглм,
И старые молитвы шепчут нам,
Пока не высветятся лики.

Им пальцы исколоть в ночи - оклады же
Никак не вышить до зари им.
Но тяжки им упреки матушки -
И потому венок из ландышей
Сплели на голову Марии.







СНЕГ ПРЕОБРАЖЕНИЯ

Вот выпал этот снет. Ах:, вот он выпал!
И с небом он одних лазоревых кровей.
Мне ничего теперь не страшно, ибо
Я так ждала сияющего нимба
Над голою равниною своей.
Беру я в руки снежные колосья,
Ощупываю тающую ость.
И сердце разрывается - сбылось ли?!
Но радуги искрят из-под полозьев,
И сердцем понимаю я - сбылось!
Сбылось!.. И появившийся в сияньи
Прекрасный странник в путь со мной готов -
На грудь меня берет, садится в сани...
И смотрит снег веселыми глазами
Звериных немигающих следов.



* * *

Жажда иного, иного, иного...
Жажда и голод сверхбытия!
Было дано мне свыше итога
Все, что не я...

Все, что не явлено, - чашею полной
К жадным устам подносить, воспарять,
И отражать, увлекая по волнам,
И обрывать якоря... якоря

Этой судьбы, что стоит на причале,
Ваньку валяя, царя и раба...
Это же наши музы кричали
И засыпали в хрустальных гробах,

Словно невинные дети в обнимку,
Ангелы, тайно влюбленные в змей.
Кто же нас вспомнит, проданных в книгу,
Будто бы в рабство... Кто со своей

Жаждою к нашим устам прикоснется,
К нашим словам в этой книге без слов,
Где навсегда остановлено солнце
На уничтоженном слове “любовь”.







* * *

Из двух отраженных взаимно душ
Одну называть своею
И знать, что она не услышит уж
За этой волшебной дверью...

Как будто бы чье-то чужое “быть”
Я так глубоко вдохнула,
Что вынесло все из моей судьбы
В тоннель неземного гула.

Я ведать не ведала, чья ладонь
Меня позвала однажды.
Я только тянула в себя огонь
От нечеловечьей жажды.

Я всем неземным, что во мне, звала
И не призвала земное,
Хоть небо лежало на тех волах,
Что шли за моей спиною.

В оглядке, быть может, и был ответ.
Но как оглянуться ночью?..
Я знала в лицо этот жгучий свет
И знала его наощупь.

На всех вавилонских чужих балах
Кружил только он со мною.
И небо лежало на тех волах.
Что шли за моей спиною.

И мне потому не хватало рук
На все не свое... Теперь я
Все слышу и слышу условный стук
За этой волшебной дверью.








УЛЫБКА ДЛЯ УЧИТЕЛЯ

Как хорошо, учитель мой, как сладко,
Что до сих пор не найдена разгадка
Всех этих знаков, образов и линий,
Поющих в нас, как ангелы в пустыне.
И даже плащ - о, ваш атласный синий! -
Таит в своих скользящих легких складках
Усмешку, промелькнувшую украдкой.
Так поворот скрипичного ключа,
Неведомою музыкой лучась,
Закручивает раковины мидий
В молитвы на халдейском, на санскрите,
Свивая все трепещущие нити
В одну усмешку тайную... Смотрите,
Как пенится в прибое и ознобе
Таинственная музыка подобий,
Волною выносящая из рая
Скрипичный ключ средь раковин спиральных,
Наполненный, как амфора, нектаром
Моей души... Маэстро, ведь недаром
Скрывает он улыбку... И неужто
Вы не прельститесь чудною ракушкой -
И разноликой, и многоязыкой,
Исполненной Улыбкой и Музыкой.
В ней плещет море, флейты, лютни, скрипки -
И светел легкий храм моей улыбки
В твоих руках и снах... Уже давно
Мне путать сладко воду и вино,
Мешая “ты” и “ вы” в одном сосуде,
Покуда “я” и “ты” в едином чуде
Навеки не сольются, где одно
И кровь отныне значит, и вино
За тем столом, где Тайная Вечеря
Предвечно длится, длится... Подмастерья
Подносят кисти, растирают краски...
Вы медлите в предчувствии развязки.
Вы медлите, Вы чувствуете зверя,
Что над плечом навис, едва ощерясь
Улыбкой той же тайною и страстной.
И краска осыпается... И часто
Мне чудятся в рисунках штукатурки
Все те же вечно милые фигурки
И ангелов, и их учеников,
На лютнях мне играющих... Таков
Был замысел и умысел, и смысл
В столбцах, Учитель, Ваших нот и числ.
И мне самой давно понять пора,
Что это королевская игра
Улыбку девы и усмешку дива
В одном сосуде смешивать ревниво,
Судьбою наполняя иероглиф,
Играющий в театре этом роли
И тьмы, и света, и огня, и праха...
Вы усмехнулись наконец-то!.. Ах, как
Похоже это на улбыку Вакха!
Учитель, Вы смеетесь, Вы смеетесь...
Вы усмехаетесь... О, этот дивный оттиск
Усмешки Вашей - лилия и лотос -
Улыбки Вашей, скрытой в мирозданье
Основою основ... и снов... О, дай мне
Учитель, чашу эту, где пречисто
С тобой мы наконец-то отразимся
В усмешке Вакха и улыбке Сфинкса,
И в грезе этой, зыбкой и скалистой,
Где лик единый книгой перелистан,
И на странице тайной длится, длится
Моя любовь и подпись:
Мона Лиза





РОЖДЕНИЕ ЛИЛИТ

Мокрых,и скользких, и сладостных глин
не перечесть,
о, пропущенных сквозь
влагу и шерсть
и гниющую гроздь
тех именин,
где ступаешь на весть
легкой душой,
воплощаясь в ничто -
в мяту и тмин
плоти чужой,
недоверчивой - до
прикосновений... и рвущейся к ним...
Детское сладостно для языка...
и для веков... и для древних мужей...
Вся - что от левой ступни до соска
правой груди - сладость оков
помнит уже...
- Не уходи! -
и в руках гончара
стонет она
до утра... до черна...
Мокрых, и скользких, и сладостных глин
ангелом набранных позавчера
смять, укротить, усмирить не смогли
пальцы на круге гончарном и на
ложе своем... и на ложе чужом...
- Что ж он ушел?! -
все имена, словно прибой,
вскрикнули в ней наперебой.
Только одно - имя-волна,
медом налитое, словно луна,
для стариков и для мальчиков, для
горьких совсем, что целуют и длят
кровью своей это “я” - этот яд -
все, что на “ли” - все, что льется и длит
мокрых, и скользких, и сладостных глин
дрожь под ступней -
не познавшую стыд -
именем -
лилией -
ливнем -
Лилит!


* * *
Ну, что мне с того, что лишь вестником был,
Когда я горю одесную
И темные тени пылающих крыл,
Как темную воду целую.

И падает тонкое долгое “пить”
Иглою на дно полнолунья.
И тянется жгучая алая нить
Полночного поцелуя.

И что мне за дело - высокий ли слог,
Иль просто по ветру полова.
Ведь каждое слово - лишь только силок
Для хитрого птицелова.

И каждое слово - блужданье впотьмах
Губами по темной жажде.
И каждое слово - лишь только взмах
Вослед уходящим...
Даже

Не вспомнить лица, не окликнуть с крыльца,
И вслед не назвать любимым.
Но жажда не может себя отрицать
Водою, бегущей мимо.



* * *
И вот я стала музыкой...
А прежде я была
Веселою и русою,
Как белый свет, мила.

И я ходила, радуясь,
По водам без труда.
И хлеб делила надвое,
А сердце никогда.

И я любила вестника
За радостную весть.
И я любила грешника,
Что он таков, как есть.

Не музыкой, не музыкой,
А просто я была
В ладошке чьей-то узенькой
Свистулькою щегла.

Непризванной, незванною,
Как самый тайный вздох.
И прятал в сердце самое
Господь мой шепоток.

Но час пробил - из горла я
Вдруг вырвала стрелу!
Взорвалось сердце гордое -
И стронуло скалу!

И сила несказанная
Сквозь кровь мою прошла.
И стала флейтой Пана я
И лезвием ножа

На бьющейся артерии,
Где свой берут исток
Все древние мистерии.
И жертвенный поток

Омыл мне горло тайное
И голос раскалил...
С тех пор в одном предании
Напев мне детский мил:

Не музыкой, не музыкой -
Свистулькой соловья
В ладошке чьей-то узенькой
Опять очнулась я.



* * *

Когда бы сжечь могла я эти строки,
Не обернувшись даже на пороге.
Когда бы сжечь могла я все, что помнит
Тебя во мне... Но будто бы любовник,
Огонь меня объемлет, не сжигая.
И выхожу из пепла я нагая,
Как будто бы из пены - не Кипридой,
Но азиатским всем страстям открытой,
Плывущей сквозь Урал на шее бычьей
Европой, где забыт уже обычай
Всем руки целовать и на пороге
Перекрестить... Лишь соль сверкнет на роге
Быка, что о Европе грезит в стойле -
О Лондоне, Париже и о той ли,
Что жжет черновики и не сгорая
Все бродит в негасимых кущах рая,
Где за порог не пустят, но с порога
Целуют руки долго, долго, долго
За той чертой, где все мы погибаем,
Как дети с пересохшими губами,
От серного дождя уйдя не дальше
В соль обращенных плакальщиц купальщиц,
Ушедших из Содома и Гоморры
На полстопы - туда, где разгворы -
Лишь повод обернуться... Где веками
За пазухой ласкают только камни.
И подают на ужин в праздник зимний
И соль, и стыд, и яблоко со змием,
И чашу ускользнувшую Грааля...
Гони нас, Боже, из такого рая!..


ЖЕРТВА

Идти сквозь “я” - сквозь этот ад,
и трогать детскими руками
и шерсть, и кровь, и желчь, и яд,
и над судьбой кружить кругами
за вздохом вздох, как Симон Волхв,
пока еще звучит молитва,
и одиноко жвачку вол
жуёт на площади безликой.

Когда ещё, скажи, когда
я так увижу эту вечность,
и города, и в них стада
нечеловечьи, неовечьи,
и всю себя, как в день суда,
на сердце, лёгкие и печень
орлам разложенной?.. Тогда
я наконец расправлю плечи!

И просияет высота...
И будет так светло и страшно.
И Ты меня возьмёшь в уста
из этой чаши... - этой башни...
И Ты меня возьмёшь, как встарь -
телец, орел и лев рычащий,
и змей, звенящий, как хрусталь,
на серебре святых причастий.

И я пойму: всё это - Ты!
Вся плоть и кровь в тугих капканах -
друг другом пойманные рты,
друг другом вскормленные раны,
все искажённые черты
над сердцевиною багряной.
И я поймй, что это - Ты,
когда паду на дно обмана.

И разомкнётся небосвод,
как цепь прикованная к ране
последней... Из-под тёмных вод,
как рыба, я пойду кругами
любить, светить, и бить об лёд.
И трогать детскими губами
Тебя... Себя... И брать на взлёт
и шерсть, и кровь, и желчь, и мёд
на жертвенном горячем камне.




РОМАН.

Я просыпаюсь… Мама молодая!
Розы за окном цветут!
На сопках Манчжурии…
На сопках Манчжурии…
Игла золотая
На трещине скачет… Цыгане поют:
- Да в красной рубашоночке! –
Гуляет табор весь.
Я снова здесь!

Сегодня я просыпаюсь первой.
Сегодня праздник в маленьком городке.
Сегодня цыган Роман венчается с девушкой Верой.
У него семь перстней на правой одной руке.
(А что говорить о левой!)
У него белая-белая Волга
И три вороных коня.
Если на него смотреть долго-долго –
Может быть, он заметит и меня.
Ничего, что мне семь, и смотрю я печально,
И косички не толще мышиных хвостов,
Зато они цвета розы чайной
От вплетенных в них лепестков.
Цыгане венчаются тайно-тайно…
Так тайно, что каждый поверить готов.

Цыган Роман ногою влетает в стремя.
Глаз его правый-бравый ярче венчальной свечи!
С нами Господняя сила!
Он к нашим воротам мчит!
Но я сама известила
Цыганское жадное племя,
Что баба Параска ищет рубины у нас в печи, –
Потому что зимою все мы
Сожгли старинное время,
И все говорили друг другу:
- Молчи!.. Молчи!... Молчи!..

Про эти часы с кукушкой
Прапрадеда моего.
(Говорят там столько было всего!)
Но нам ничего не нужно,
Кроме розового варенья.
Остальное пусть баба Параска увозит к себе в село!
За сопки Манчжурии… За сопки Манчжурии…
За черную реку да
За песню про юного рекрута
Я все променяю – все! –
За этот кроваво-красный коготь свободного беркута,
Что на охоте прадеду вцепился прямо в лицо.
Бабе Параске камень тот деть все едино некуда.
А мы с цыганом спрячем да вставим его в кольцо
На наше венчанье тайное, лет как нибудь через сто.
Не зря же мой прадед незрячий
Для свадьбы моей крыльцо
Расписывал день за днем
Беркутом и конем,
Беркутом и конем…
Да так и помер на нем!
(На сопках Манчжурии в смысле.
И потому причислен
К лику святых цыган
В день, когда был не пьян.)

Прадед мой был цыганом, и оттого – ей Богу! –
Когда я сплю, все воду пьют у меня с лица.
Я вижу, как три вороных жеребца,
Впряженные в белую «Волгу»
Роют копытами землю у моего крыльца,
Беркутами расписанного,
Беркутами и конями…
- Сила Господняя с нами! –
Пятится мама к стене.
- Глупая же ты женщина… -
Цыган Роман все шепчет ей.
(А улыбается мне!)
Кружатся сопки Манчжурии,
Кружатся сопки Манчжурии…
И на пластинке трещина
Растет и растет в цене.

Но солнце прядет поутру свою нить.
И мама еще молодая!
Сегодня мы будем варенье варить,
И чайные розы ножами рубить,
В кипящий котел бросая.
И ложкой большою мешать-мешать,
Чтоб крепче оно загустело.
Когда же в сиропе застынет межа,
И чайные розы сойдут с ножа –
Раскроется юное тело.
Раскроется сразу великий обман
Любви моей самой верной.
Там спят в обнимку цыган Роман
С невинною девушкой Верой.
Их спящих куда-то везут-везут,
Красивых и необрученных.
А следом соседа Фому ведут
В наручниках золоченых.
А следом вечерний встает туман,
И розы цветут, поникнув.
И только любимый цыган Роман
Ни с кем уж не спит в обнимку.
Он в рай на телеге уехал сам,
И то, если верить снимку,
Который успел таки щелкнуть сосед,
Всегда оправдаться вправе.
Он был на свободу отпущен в обед,
А к вечеру в ад отправлен
Всем табором дикопоющих цыган.
А после и все ушли мы
Туда, где в Волгу впрягал Роман
С Ильею Пророком ливни.
И так гремело, что невмоготу
Была нам Господня Сила…
Такая вот страсть на седьмом году
Однажды меня озарила.
А утром проснулась я – старая мать
Осколки сметает в угол.
Пластинка разбилась. Пора вставать.
Мой поезд «Москва-Мариуполь»
Пыхтит и уже к отправленью готов
И подан к порогу прямо.
Варенье из розовых лепестков
Дала мне в дорогу мама.

Ну, что тут добавишь, в конце-то концов?
Тут правды не сыщешь с огнем.
Цыган же воскрес
И мое крыльцо
Расписывал день за днем
Все беркутом синим да белым конем,
Все беркутом синим да белым конем…
Да так и помер на нем –
На коне!
Уж это поверьте мне.
Уж это истинно – вот те крест! –
Как то, что цыган мой опять воскрес!

рисунки    фото    новости    об авторе    гостевая